Для кого писать книгу об эстетических аспектах спортивного зрелища? Для чего воздавать хвалу спорту? Трудно найти болельщика, которого нужно убеждать, что предмет его восхищения прекрасен (вряд ли и самим спортивным звездам требуется это напоминать). В то же время специалисты, занимающиеся эстетикой, редко выбирают спорт как объект изучения — слишком это тривиально, поверхностно (хотя в последнее время подобные исследования стали появляться). Сам Ханс Ульрих Гумбрехт, пишет, что его книга — это способ выразить признательность жизни. А это значит, что написана эта книга была, в первую очередь, для себя. Представляя в какой-то степени личный дневник автора, книга имеет четкую структуру. Гумбрехт описывает методологию исследования, вводит основные категории анализа. Затем кратко рассказывает прерывистую историю спортивных соревнований от Олимпийских игр до современного массового потребления спорта. Наконец, автор выделяет несколько чарующих, притягательных объектов, типология которых призвана помочьнам разобраться в структуре движениий, доставляющих удовольствие от созерцания спорта.

     При знакомстве с текстом не покидает ощущение, что автор ищет в личном опыте восхищения спортом ответы на вопросы, которые тревожат его с детства и до сих пор. Почему же для серьезного разговора автор выбирает тему спорта, что в этом феномене так притягивает Гумбрехта?

   Несмотря на то что автор открещивается от прошлого своей родины, «фашистского кошмара» (с. 140), он несколько раз возвращается в своем рассуждении к Олимпиаде 1936 года. И хотя он постоянно подчеркивает свой социальный статус (личный автомобиль, частые путешествия, преподавание в университете), указывая на свое отношение к западному middle-class, в среде которого нет места экстремальным политическим взглядам, сама аналитика спорта проведена в дискурсе, созданном немецкими мыслителями первой половины XX в.

     Так, соперничество противников описано в духе оппозиции «друг-враг» Карла Шмитта: «Применить силу — значит завладеть пространством либо же воспрепятствовать тому, чтобы им завладел противник, посредством сопротивления своим телом» (с. 131). А «кентаврическую» связь снаряда с телом — в парадигме «Рабочего» Эрнста Юнгера: «Пре лесть гоночной трассы и скоростной магистрали как раз и состоит в этом слиянии исключительного человеческого тела и высшей животной или механической силы» (с. 118). Акцент на агрессии в соревнованиях восходит к Конраду Лоренцу. А отсылки к Мартину Хайдеггеру (присутствие, греки, критика метафизики) попадаются через страницу. Архаичность, подлинность, фундаментальность, которые видятся в спорте Гумбрехту, — вот что сближает его с указанными мыслителями.

     Что же так тревожит Гумбрехта в темном прошлом Германии, которое не дает ему покоя, возвращаясь в величественных образах Берлинскойолимпиады? Он сам признается: «Многие из нас уже забыли (или никогда не знали), какая это радость – слиться с толпой» (с. 140). Современное западное общество исключает возможность образования настоящих массовых движений, и спортивное зрелище оказывается чуть ли не последним местом, где возможно возникновение массы, к которой так неравнодушен Гумбрехт. Вот как он любовно описывает рев трибуны: «Он не только подстегивает поддерживаемую команду; он служит неким физическим моментом самореференции, посредством которого толпа воспринимает и преображает себя в одно единое целое» (с. 141),и саму толпу в состоянии дионисийского исступления: «Они — коллективное целое, пребывающее в экстазе, объединенное и опьяненное совместным опытом, ускользающим от контроля» (с. 143).

     О том, что спорт — место зарождения чувства нуминозного, писал еще Роберт Музиль в своем «Человеке без свойств», где он кратко набрасывает «теологию спорта», которая была отчасти разработана в работе немецкого теолога Хуго Раннера «Теология игры». Этих авторов Гумбрехт не упоминает, но движется в том направлении, которое было ими задано. Он избирает зрелищность спорта для размышления над феноменом вовлеченности в толпу, поскольку рефлексия о спорте осталась одним из немногих пространств, где положительное высказывание о массах остается легитимным, не затрагивающим «священную корову» политкорректности.