Главная тема
ГлавнаяГлавная тема, Новый взгляд, Интервью«Горькие парадоксы наукометрии»

«Горькие парадоксы наукометрии»

Фёдор Борисович Успенский, доктор филологических наук, заместитель директора Института славяноведения, руководитель Центра славяно-германских исследований. Специалист по языку, культуре и истории Древней Руси, славянского и скандинавского мира в средние века.

Беседовал Игорь Святославович Филиппов

 

Как Вы считаете, назрела ли необходимость пересмотра подходов к оценке научной деятельности?

Я хотел бы, отвечая на Ваш вопрос, сразу же разделить частное и общее. Мне кажется, с частной точки зрения, с точки зрения учёного, который часть этой системы, это абсолютно пустая блажь общепаразитического характера, призванная кормить аппарат.

Я, конечно же, говорю только о гуманитарных науках, поскольку в других областях не могу чувствовать себя квалифицированным экспертом. Что касается гуманитарных наук, – это, по-моему, абсолютная блажь, сделанная очень топорно, на коленке, путем перенесения наукометрических параметров, годных для естественных наук, на гуманитарные науки. В результате образовалось прокрустово ложе, где режут по живому.

На более общем уровне я уже считаю это частью нашей реальности и должен с этим как-то, хочешь – не хочешь, считаться, например, потому что я издаю журнал “Словене”. И, конечно, издавая его, я и мои замечательные сотрудники первым делом озаботились о том, чтобы войти в Web of Science, Scopus – во все возможные наукометрические системы, потому что тут уж ничего не поделаешь. 

А ваш институт затронули уже эти перемены?

Очень сильно. И тут имеется сразу несколько бюрократических течений. Есть, собственно, наукометрические требования, принятые руководством Института, и есть ФАНО, которая по определению является бюрократической структурой.

В общем, всё зависит от контекста и от ситуации: люди в академических институтах, ведь давно уже – в общем, со времени реформы Академии наук – живут по принципу: «А верёвку с собой приносить или нет?».

Что, на ваш взгляд, предпочтительнее: экспертиза или рейтинг?

Я считаю, что экспертиза надёжнее. Я считаю, что голос научного сообщества вообще надёжнее, чем голос бюрократии. Но здесь важна честность и беспристрастность эксперта. Насколько я знаю, хотя наукометрия мучает людей и на Западе, всё-таки там другие принципы наукометрической отчётности. У нас же сразу очень много ерунды появилось. Вот простой пример: вообще не ценятся монографии, тогда как в гуманитарной науке монография не равна статье, не может быть равна. Между тем, во всех отчётностях монография идёт каким-то пятым пунктом после статей в каком-нибудь заштатном журнале, который, почему-то, волей судеб получил вдруг какой-то невероятный квартиль. Приведу личный пример. Нас с моим соавтором очень звали в один журнал, звали годами. И мы как-то не откликались, поскольку журнал мы этот почти не знаем… И так всё время текучка, всё время долги отдавать, а тут надо специально для этого в журнал что-то написать. И вдруг, когда возникла необходимость сдавать очередной отчет, кто-то случайно обратил наше внимание на то, что этот журнал, совершенно заштатный, оказывается, обладает невероятно высоким квартилем Scopus. К стыду своему, должен сказать, что, увидев это, мы откликнулись на приглашение.

А какие требования нужно предъявлять к публикации, чтобы считать её качественной?

Если говорить о филологии и истории, мне кажется, что есть ещё и какие-то важные параметры, связанные, например, с проблемностью работы. В работе должна содержаться проблема, проблема, не спущенная сверху в рамках сетки ВАКа: актуальность работы, новизна… – а сущностная проблема. Работа должна начинаться с того, что в ней ставится проблема. Но это, пожалуй, единственное, что объединяет гуманитарные науки и точные науки: и там, и там должно быть некое ядро, которое на глазах читателя раскалывается, или не раскалывается – такое тоже бывает. Ведь это нормально, что не всегда получается раскусить проблему.

Но критерий проблемности я бы ставил во главу угла. А мне кажется очень важным – во всяком случае, оценивая чужие работы, я это учитываю – степень знакомства с иностранными публикациями. При всём том, что в России всегда было труднее достать книгу или статью из свежего номера журнала, это необходимо. Если заниматься, например, Древней Русью, это невозможно делать с русской позиции или с американской позиции. Кстати, точно такие же проблемы в Америке у русистов, которые занимаются Древней Русью. Немножко в своей капсуле, есть такая американская древняя русистика, которая не учитывает ни русских работ, ни польских, ни французских.

Как Вы считаете, Ваши русские коллеги, которые занимаются Русью, знают работы иностранных коллег?

Мне кажется, что русские коллеги в этом смысле ведут себя благороднее, они все-таки стараются следить за иностранными публикациями… Есть, конечно, такой типаж историка-русиста-древника, который абсолютно игнорирует все западные публикации, считая, что они так или иначе стоят на наших плечах. Отчасти это верно. Но всё равно, мне кажется, что русские более живо интересуются зарубежной историографией.

А часто Вы сталкиваетесь с тем, что иностранные коллеги игнорируют русские публикации?

Довольно часто, как ни странно. Почему? Вот я сейчас был в Англии как раз, много общался с коллегами-англичанами, занимающимися Древней Русью. Они знают что-то очень выборочно, причём, этот выбор абсолютно случаен, произволен. Совершенно непонятно, почему они знают одно и не знают другого. И, мне кажется, что одна из наших обязанностей в таком, межакадемическом взаимодействии – не только просить у них прислать копии нового журнала, но и ставить в известность о том, что происходит в русском научном пространстве. Лично я делаю это с навязчивостью.

А вы согласны с позицией, которую высказывают некоторые коллеги, что русский язык – это не язык международного научного общения?

Смотря, какую область брать? Если брать историю России или математику – там русский язык – это язык международного общения. Меня поразило, когда в Норвегии я случайно попал на какой-то банкет после конференции, где люди пили кофе и ели бутерброды, общаясь друг с другом на ломаном русском – что в Норвегии необычно. И только потом я выяснил, что это конгресс скандинавских математиков, где русский принят в качестве лингва франка; и шведы, и индусы, которые попали на этот конгресс, общались по-русски, потому что это язык математики.

В конце XIX века грезили, что русский станет языком гуманитарной науки – международной науки. Это не случилось по ряду обстоятельств, но есть области, где так было. Скажем, в русистике, в византинистике… Конечно, современные византинисты уже не знают русского, между тем, как более старшее поколение византинистов было обязано хотя бы читать по-русски.

В вашей области знания есть особенности принципов цитируемости?

Тут интересно, что у цитирования есть своя мода, и мода довольно сильная, причём, надо сказать, это не чисто русское явление. Я бы сказал, что оно пришло с Запада, когда вдруг кто-то кого-то выносит в качестве авторитета. Ну, простой пример: есть очень хороший британский исследователь Питер Браун – замечательный исследователь, который очень много сделал, написал ряд программных статей. Но с определённого момента вошло в моду фактически любую историческую статью, не только по истории раннего христианства, которым занимался Питер Браун, а вообще, фактически любую – снабжать неким реверансом, росчерком, почти вензелем – отсылкой на Брауна. Зачем – уже не понятно. При том, что он, безусловно, заслуживает того, чтобы на него ссылались.

Такая же мода, конечно, есть и у нас. Но, в целом, я бы сказал, что некая кондовость, которая есть в историческом образовании, которая несёт много негатива, но и много позитива: в частности, людей с молодости учат ссылаться – много и обильно ссылаться, не только руководствуясь модой или, скажем, политической необходимостью, но и по делу. Ну, вот, в работах по Древней Руси и Древней Скандинавии русские специалисты раздражают западного читателя обилием пространных сносок, количеством ссылок, – что мне кажется правильным, вообще-то. Я за русский принцип. Конечно, у меня есть некоторые претензии, как кто ссылается, и как кто цитирует. Но в целом, с высоты птичьего полёта – скорее, мне кажется, у нас правильнее принцип избран.

Мне кажется, очень важно всегда ссылаться на источник, причём не бояться на него ссылаться много-много раз, и делая какое-то утверждение, необходимо тут же дать на него ссылку. И, конечно, очень раздражает затемнённое, невнятное цитирование, когда пересказывают твою работу, а ссылаются на тебя где-то совсем в другом месте и по другому поводу – такое бывает.

Считаете ли Вы, что следует оценивать выше публикации на английском языке?

Опять же в гуманитарной области это очень зависит от того, чем мы занимаемся. Если это публикация, скажем, по Повести Временных лет, то с какой стати она должна быть на английском? Будет очень хорошо, если она потом будет переведена на английский. Но, конечно, в первую очередь, она должна быть издана по-русски. Если Вы занимаетесь Катениным, и, в особенности, рифмой у Катенина, зачем? Кому нужна эта статья по-английски? Но, в целом, нужно уметь писать по-английски или самому переводить на английский свои работы. Но вот, когда это начинает влиять на зарплаты, рейтинги, позиции человека и так далее, то мне это кажется неправильным.

А какими иностранными языками Вы владеете?

Я владею английским, немецким, скандинавскими языками, в т. ч. исландским. Вот, пожалуй, и всё.

Тогда сложный вопрос: какие меры Вы считаете, следует предпринять, чтобы российская наука стала лучше известна за рубежом?

Ну, одна из мер очевидна: всё-таки надо много писать по-английски.  Другая – конечно, я очень уповаю на интернет, такие ресурсы, которые объединяют учёных, Academia.edu, абсолютно не из желания сделать рекламу – она не нуждается в рекламе. Это очень мощный ресурс, в котором люди сходятся совершенно из разных областей, у них есть пространство для разговора: знаешь публикации, находишь там человека, очень легко написать ему. Это, безусловно, важные вещи.

Западный мир открылся для нас – русские учёные довольно много ездят, и слава Богу, что ездят. Труднее пригласить западных коллег к нам. Но они всё равно приезжают, просто гораздо меньше народу, чем хотелось бы. Вот, если бы это облегчить! Простые вещи такого межакадемического обмена, когда, надо сказать, в советские времена, при всех нюансах, обмен вообще-то работал. Был Институт славяноведения. Он вынужден был общаться со славянскими странами. Всегда была комиссия двух стран, был межакадемический обмен. Первое, что сделала ФАНО, придя к власти – вытеснила обмен.

Как, по Вашей оценке, каков сейчас статус профессии учёного в обществе?

Мне кажется, он довольно резко упал в бюрократической среде, и это произошло не сейчас, а ещё в девяностые, когда и платили очень мало. Но, если говорить о простых людях, о людях улицы, то я никакого падения статуса учёного не замечаю. Я не уверен, что он повысился, но среди простых людей, пожалуй, и не понизился. У нас люди традиционно с уважением относятся к учёным.

А как Вы считаете, гуманитариев вообще воспринимают как учёных?

Конечно, тут есть определённые нюансы, потому что гуманитарная наука доступнее, чем точная наука. Кроме того, образовались своего рода наросты, которые часто мешают людям всерьёз воспринимать, например, историков Древней Руси, потому что понятно, что история Древней Руси несколько раз себя скомпрометировала, как и вообще вся история в нашей стране. Поэтому люди и бросаются на Фоменко, считая, что вот тут-то уж точно правда. Вот уж парадокс, и горький парадокс!