Тема кризиса, столь же спровоцированная, сколь и действительная, — хороший повод для радикальной по становки некоторых вопросов, до которых в другое время, что на-зывается, не доходят руки. Конечно же, констатируя наличие кризиса, мы задним числом конструируем модель некоторого другого, докризисного времени, когда, по-видимому, все было очень хорошо или же более-менее благополучно. Так хотелось бы думать, но, скорее всего, здесь действует иной принцип, который в закромах народной мудрости значится под рубрикой: если кто-то думает, что хуже быть не может, тот ошибается — хуже может быть всегда, за исключением, правда… Впрочем, хочется верить, что до этих исключений дело не дойдет, хотя можно назвать этот экономический кризис ничем иным, как кризисом исключений — начиная с массовых увольнений и негласных переподписаний унизительных трудовых контрактов до исключений рефлексивного порядка, исключений самой возможности интеллектуального осмысления, что показывает всю тщету и фактическую бесплодность гуманитарной мысли там, где речь идет об экономике.

Итак, это экономический кризис определенных исключений, но ни в коем случае не исключающий экономику, показывающий ее подлинное господство над любыми альтернативными возможностями понимания современной действительности: ничто, кроме экономики, сегодня по-настоящему не важно. Сразу же после подобной констатации возникает справедливое желание найти опровержение этому тезису, если не теоретическое (поскольку с возможностями теорий все понятно, в том числе и с возможностями теорий экономики), то хотя бы историческое.

В свое время Маркс в первом томе «Капитала» критиковал теорию стоимости, излагаемую Аристотелем в «Никомаховой этике». Речь шла о довольно наивном — с позиций экономически обоснованной современности — тезисе Аристотеля. Аристотель брал за основу рассмотрения факт обмена нескольких деревянных лож на дом, и при этом он указывал на то, что сущность ложа и сущность дома различны, а потому экономика, по сути, это нечто философски невообразимое, поскольку речь идет о немыслимом акте обмена несхожих сущностей разных вещей. Маркс критиковал ход мысли Аристотеля, говоря о том, что Аристотель — из-за господства рабовладельческого строя — не увидел того, что теперь-то стало отчетливо видно: всеобщим эквивалентом для любых сущностей произведенных человеком вещей является человеческий труд, а точнее — время, на этот труд потраченное. Причем особенное различие в качестве этого времени Маркс не выделяет, поскольку время уравнивает всех людей, только в нем мы все и равны, о чем от Аристотеля до Маркса напоминали многие, но показательнее всего, пожалуй, в этом отношении первое письмо Сенеки к Луциллию.

Несмотря на справедливость тезиса Маркса, в основании которого лежит понимание того, что раб и господин, имущий и наемный работник, вопреки экономически исчисляемому неравенству их собственности, неисчислимо, существенно и действительно равны тем, что один из них живет некоторое время и другой делает то же самое, Маркс пропустил одно принципиальное указание Аристотеля на альтернативное экономическому понимание происходящего: указание на политическое измерение человеческой жизни. Цены на рынках в Греции могли устанавливаться тогда в соответствии с интересами живущих граждан, где под интересами выступали политические интересы. Сегодня очевидно, что политика — за редким исключением — есть не что иное, как экономическая надстройка, поскольку в эпоху кризиса решаются глобальные экономические вопросы и это называется политикой, в то время как во времена Аристотеля все было с точностью наоборот.

Нет сомнения в том, что сейчас — другие времена, не аристотелевские и не марксовские, и перспектива рабовладельческого решения вопроса, равно как и социалистической революции сегодня вряд ли кого порадует (хотя находятся фанаты как первого, так и второго способа решения), однако кризис исключений — это повод увидеть всю эту безумную прыть, которая так и норовит устремить нас, в этом кризисе себя нашедших, к некоему докризисному времени, будто бы кризис — это то, что сейчас, а не то, почему мы в нем оказались. Когда вокруг постоянно слышны призывы «хотя бы что-то делать» и «делать срочно», это время по праву можно назвать чрезвычайно опасным; ситуация этого времени — это случай из анекдота про обезьян и прапорщика: обезьяны не смогли тряской сорвать с верхушки пальмы банан и взяли палку, а прапорщик всё тряс и тряс и на предложение подумать отвечал: «а что думать-то, трясти надо».

Различие с этой историей в том, что нашей задачей является не мышление для достижения каких-то целей, которых можно добиться тем же самым путем, пусть и дольше, но не думая, но — переоценка самой этой цели, к которой устремляет нас кризисная прыть «срочно-что-то-деланья».

Можно посмотреть на робкое указание Аристотеля в «Никомаховой этике»: «Конечно, в действительности, вещи столь различные (как ложе и дом. — М.Б.) не могут стать соизмеримы, но, если иметь в виду потребность, основания для соизмерения достаточны». Позволим себе задать вопрос об этой оговорке Аристотеля: «конечно, в действительности» и «если иметь в виду потребность». Аристотель четко различает некую действительность, по отношению к которой экономическая потребность обмена является факультативной, но, поскольку экономика имеет в виду эти незначительные (в силу рабовладельческого способа ведения хозяйства — добавил бы Маркс) факультативные потребности, то экономике позволительно игнорировать эту самую «действительность» — но лишь при сохранении отчетливого понимания того, что речь идет о факультативной, обслуживающей науке.

Теперь представим себе, что ныне об этом забыли. И тогда факультативное (в силу рабовладельческого способа ведения хозяйства) стало основным — теперь-то можно переиначить Аристотеля с точностью до наоборот, поменяв некую «потребность» на единственное основание «действительности» и отнеся тем самым к статусу факультативных все другие составляющие этой самой «действительности»: политику, искусство, образование и все, что должно было бы касаться жизни людей в действительности прежде всего, если бы действительность не была подменена экономикой.

И поэтому, если сегодня думается, что экономический кризис — даже не столько действительный кризис, сколько кризис самой действительности, то это лишь потому, что все остальное «действительное» уже отдано на откуп некоему само собой разумеющемуся прозябанию, и именно это, исключенное из нашего понимания «действительности», сейчас и напоминает о себе.

Конечно же, дело исключительно в экономике, но до этого уже было сделано так, чтобы все возможное дело было экономикой исключено. Кризис исключений — это появление голоса маргиналий действительности, которых под рукой — в обычном деловитом прозябании — почему-то не оказалось, хотя вроде бы они должны были быть.

Возвращаясь к аристотелевским «общим» и «неактуальным» вопросам, можно сказать, что теперь вновь и действительно поставлено под вопрос понимание сущности вещей, низведенных экономикой даже уже не до общей траты времени нашей человеческой жизни, но до потребительских иллюзий. Иллюзий по средством исключительно действительной (и потому иллюзорной) экономики достичь той другой, экономикой исключенной, «остальной» действительности. И действительного под рукой, за этой «исключительной и исключающей экономикой» не оказалось именно потому, что молчаливо предполагалось, будто она — единственный путь для достижения неэкономических, т.е. собственно человеческих и жизненных целей.

И именно в этом смысле необходимо — в модусе не другого, а именно этого времени — попытаться переоценить сам принцип постановки подобной цели: принцип достижения жизненной исполненности и цельности (энтелехии — у того же Аристотеля), которая не вмещается в экономические рамки исключающих действительность потребностей. Более того, эта самая действительность никогда в экономику и не вмещалась.

Кризис исключений — это кризис забвения того, ради чего это всё было. Ницше в свое время предупреждал, что люди весьма склонны, в процессе достижения определенной цели, забывать о ней и выставлять средство (которое никогда не вмещает всей полноты цели) в качестве единственной и последней цели. Вот это выставление средства в качестве единственной цели — это и есть кризис, суд беспамятства.

И две маргиналии, исключенные экономикой в качестве ненужной прислуги и развлечения для неспособных — политика и гуманитарная мысль — сегодня снова появились, пускай даже под знаком их недостатка или даже отсутствия, поскольку речь идет о необходимости изменения принципа постановки цели человеческого совместного бытия для политики и о постановке забытого вопроса о сущности вещей, столь различных в действительности между собой, для гуманитарной мысли.

Не забывать о том, что экономика не исключительна, хотя и способна исключить всё, — именно эту заботу мы могли бы по праву назвать заботой собственно политической, в которой политика только и может обрести достоинство главнейшей из всех наук.

Не забывать о том, что в действительности — не в экономической, все уравнивающей в потреблении, но в важной для человеческой судьбы, — сущности вещей различны, и ни деньги, ни труд их в этой действительности не уравнивают — эту заботу мы могли бы праву назвать заботой собственно философской, в которой философия только и может обрести достоинство лучшей из всех наук.

Эта «действительность», требующая понимания, никуда не исчезала, она всегда была тут, под рукой — и именно поэтому экономический кризис не является апокалипсисом всего сущего. Остается только понять эту подлинную подручность действительного и суметь исключить то, что само норовит исключать всё.