Государственность России — это то, что можно назвать своего рода национальной идеей. Она всегда определяла рамки нашего самосознания. С XV в. русские (точнее, москвичи) пытались восстановить старое государство — «вотчину Рюриковичей», вскоре увлеклись идеей Царства, к нему со временем добавилась и Империя. Когда в XIX в. в интеллектуальную моду вошло написание «народных историй», то есть появились описания прошлого, в которых главным субъектом действий выступали не государства в лице их правителей, а «народы», в России решили писать этнографическую историю территории государства, то есть опять же сохраняли государственный подход. И это при том, что со времени монгольских нашествий русские никогда в едином государстве не жили: так, на Западной Руси пришлось сочинять свои особые «народные» истории. Вот и в наши дни, хотя историческая Россия и распалась на много маленьких частей, а русские стали одним из самых больших разделённых народов мира, можно открыть любое пособие и увидеть описание истории, ограниченное лишь историей государственности. Кажется, что у нас не народ имеет свою государственность, а государственность формирует народ — так было всегда, так остаётся и по сей день. И именно поэтому заграничный статус «Матери городов русских» никак не нарушает «территориальную целостность России», а опасность отпадения чеченских гор — нарушает. Есть факт актуальной государственности, и только она — священна.

Однако при всём при этом можно сказать, что история самого этого феномена — российской государственности — так до сих пор и не написана. Есть разве что понятие о высшей светской власти, пространстве её распространения и некоторых формах её преемственности. Не так давно мы одарили мир понятием «государства-продолжателя» (новая правовая категория, введённая в международное право Россией в первой половине 1990-х гг. и закреплённая в законе № 101-ФЗ «О международных договорах Российской Федерации» от 15.07.1995 и ряде двусторонних договоров), чтобы хоть как-то связать различные формы государства, существовавшие на нашей территории и совпадавшие друг с другом по крайней мере в центральных областях. Это помогло обойти проблему отсутствия символической преемственности между Российской империей, РСФСР, СССР и Российской Федерацией. Прежние линии преемства (старая Русь — Московское княжество — Царство — Империя) наследовали друг другу по династической и церковной линии, неотделимой тогда от государства, но для ХХ в. это оказалось неактуальным. Тем не менее, хотя уже и не являясь полноправным преемником предыдущей формы государственности (разве что став её частичным «правопреемником» наряду с другими «республиками бывшего СССР»), РФ её «продолжает», причём сразу все — и Советский Союз, и Российскую империю. Собственно, именно этот статус «продолжателя» и наделяет современную Россию некоторой видимостью историчности.

При этом мы до сих пор не можем ответить на вопрос, что же такое собственно «государство», «государственность». Есть старая попытка видеть в «государстве» общечеловеческий феномен, некоторую внекультурную данность определённой стадии развития человеческих обществ. Попытка, ставшая господствующей традицией и отражённая во многих теориях и любых учебниках по «истории государства и права». Да, возможно, что-то такое есть, и сам по себе взгляд на человечество как на скопище однотипных «социальных единиц» имеет свой смысл. Однако такой подход не даёт увидеть гораздо более важное и исторически значимое: принципиальные различия между «вроде как государствами» в разных культурах и в разных эпохах, да и основан более всего на вере в универсальность тех форм социальной жизни, которые попросту привычны.

Государство — специфически местное понятие, отражающее именно русский исторический опыт и никакой другой. Однако изучение его своеобразия толком не проведено: мы с полным правом можем утверждать, что нам неизвестно, что такое государство. В основе этого понятия лежит титул «государя» («господаря» в более старой форме), однако, при довольно обширной литературе об истории и значении титулов (великого) князя и царя, титул государя остался наименее изученным. Возможно, это связано именно с его своеобразием: для прочих русских титулов были найдены западные параллели (правда, условность и даже неадекватность этих аналогий не раз подчёркивалась в научной литературе), но для «государя» соответствия не нашлось. Мы плохо знаем, когда и кто начали называть себя государями, какова была история этого титула, что составляло «государство». Науке до сих пор неизвестно даже происхождение корня этого слова. По наиболее распространённой версии, оно двуосновное, и первая часть восходит к индоевропейскому корню «gost’» (имеющемуся в русском языке ещё в слове «гость» и всех производных от него, а также в заимствованных словах с латинской основой — «госпиталь», «отель» и др.), вторая же часть — к индоевропейскому «pod’», то есть «хозяин», «глава дома» и т.д. Однако эта версия спорна.

Тем не менее именно титул «господаря» имел в древнерусский период центральное значение для описания как власти, так и её системы. Современная же наука его замечать не любит. Примечательно, что такое важное событие русской истории, как принятие Иваном Великим титула «Государя Всея Руси», в наших учебниках часто даже не упоминается, зато такое несравнимо менее значимое событие, как принятие Петром Великим императорского титула, оказалось в них важнейшим сюжетом. И это понятно: титул, не имеющий своего места в русской традиции, и фактически просто дублирующий титул царя, но актуальный в своём звучании для Запада, представляется важным именно в контексте общей концепции русской истории как истории «европеизации». Между тем, речь идёт не просто о титулах, но о характере тех сообществ, которые эти титулы определяют.

В историческом же опыте Западной Европы «государственности» вообще нет. В античной латинской традиции единого понятия не было, а то, что мы сейчас называем государством, выражалось через слова civitas, respublica, regnum, imperium и др. в зависимости от конкретных форм. То, что мы называем «государственным», передавалось словом «publicus », то есть дословно «публичный». Ещё большее разнообразие в терминах принесло Средневековье. А понятие, господствующее в современных западноевропейских языках (stato, state, Staat, état, estado и т.д.) и довольно неадекватно переводимое на русский язык как «государство», было введено только Николо Макиавелли и постепенно стало входить в языки лишь с конца XVI—XVII вв. В работе, которую Макиавелли сам назвал «De principatibus» («О принципатах », в русской традиции перевода опять же «Государь») он ввёл понятие «stato», обозначив им новое, особое видение государственности как «состояния». Stato — от лат. sto, stāre — стоять, покоиться, держаться, отсюда же status — состояние, положение. Корень, кстати, частично заимствованный и в русском языке («статус», «статуя», «статичный» и т.д.), но отсылающий к индоевропейскому корню, в русском языке также присутствующему («стоять», «постоянный», «стать» и т.д.).

Это новое понятие о государственности пробивало себе путь в европейские языки по мере деперсонализации власти и утверждения представительских систем, в которых сама власть определяется через «общество», снизу. То есть это то, чего русская история почти не знает. Интересно, что наиболее близкая к такой форме Новгородская феодальная республика сама себя осмысливала всё же через «государственность», символически возводя в персону государя сам город («Господин Великий Новгород»). Нам не потребовалось вводить слово «стат» в русский язык, разве что через его немецкое произношение мы определяем несамостоятельные единицы некоторых федеративных государств («штаты»). Интересно, что некоторые славянские языки всё же осуществили такое заимствование: это прямо касается чешского и словацкого, макиавеллиевское слово калькировано в болгарском («състояние»). Но в настоящем тексте всё же придётся это слово заимствовать — «стат» — без цели ввода его в язык, но лишь для лучшего изложения смысла данной статьи. Итак, стат vs. государство.

Становление системы статов на Западе привело к утверждению формы nation-state — системы национальных государств, как у нас это принято называть. Ход истории показал, что стат может быть полноценно реализован только через «нацию», и потому утверждение новых форм прошло через «век национализма», по-настоящему начавшийся только с позапрошлого столетия и по сей день не закончившийся. Нация как политически, социально-экономически и культурно унифицированное сообщество равноправных граждан, на одинаковых основаниях участвующих во власти и являющихся как целое её единственным формальным источником, стала воплощением всего того, что заложено в понятие стата. Принцип нация-стат абсолютно господствующий и, более того, признаётся единственно легитимным с точки зрения общепризнанных норм международного права (имеющих, как известно, западное происхождение).

Многонациональное государство, каким является РФ, постоянно испытывает прессинг критики за свою многонациональность, так как в ней видится нарушение «прав народов» и, соответственно, «прав человека». Даже такая всемирная структура, как Организация Объединённых Наций, названа через понятие «nation» как нормирующее — притом что нигде, кроме Запада, наций в строгом смысле слова до сих пор нет.

С историей «государственности» как специфически русской формы общественного устройства всё сложнее, так как не выведено в особую теорию. Наверное, не может быть собственно «государства» без «государя», то есть без того, кто его определяет и вокруг кого оно формируется. При этом вряд ли можно утверждать, что само по себе наличие государя полностью определяет сущность этого явления: система управления «государевой вотчины» может развиваться во что-то, имеющее более самостоятельное по отношению к государю значение. Мы видим Россию Нового времени, которая продолжает считать себя «государством», но при этом уже не помнит, что это такое, ища определения этого понятия через аналоги в западных языках. Аналоги, надо сказать, недостоверные. Конечно, формирование нецентрированной на государя системы власти отчасти заменяет государство на структуру иного рода. Что-то подобное мы можем видеть в России по крайней мере со времён Александра I, и всё же Российская империя до своего конца не была тем, что мы называем «государством» в западном смысле слова, то есть статом. Её последний самодержец, Николай II, с 1898 г. официально именовал себя «Хозяином земли Русской», что, при всей оригинальности понятия, должно было свидетельствовать о невозможности в России западных форм стата.

Не менее сложно обстоит дело и с теми системами власти, которые создавали здесь большевики. Однако и это были не «состояния», а структуры, образуемые вполне конкретной субъектной силой: условными «революционным классом», «советской властью» (очень своеобразная модель власти, отменённая, правда, ещё в 1936 г.), «партией» или даже «вождём». Ликвидация коммунистами традиционных форм государственности на Русской земле не обернулась установлением здесь форм типично западных. Советский Союз был ещё более странным для западного восприятия образованием, чем Российская империя. В американской советологии ещё с 1970-х гг. не раз подчёркивалось, что внутренняя система СССР просто неописуема западным политологическим языком. Действительно, в Союзе сохранялись в сильно искажённом виде некоторые специфически местные формы, уходящие корнями в русский исторический опыт, но также были созданы ещё малоосмысленные в своём своеобразии оригинальные системы.

Однако, несмотря на такую, казалось бы, чуждость Западу, Советский Союз был гигантским вестернизационным механизмом, и проводившаяся в нём силовая модернизация во многом была направлена именно на приведение местного быта в соответствие с западными образцами. И в первую очередь это касается национального принципа. Наравне с декларируемым «интернационализмом», важнейшей целью, реализуемой Союзом всё время его существования, было переформатирование на всём пространстве бывшей Российской империи общественной жизни по национальному принципу. СССР был своего рода националистической фабрикой: отбросив те два народа, которые уже в Империи созрели до национальных форм жизни (поляков и финнов), зато вобрав в себя огромное, поначалу бесформенное скопище разнообразного «этнического материала», Советский Союз за несколько десятков лет создал на его основе максимальное количество вполне западного типа наций. Нынешние проблемы постсоветских республик свидетельствуют о том, что «инкубатор» развалился раньше времени — им приходится «дозревать» самостоятельно, однако его распад был предрешён логикой действия самого механизма: создание нации неизбежно приводит к постановке вопроса о её суверенитете и независимости. Только добившись их, нация реализует себя, оформляется как полноценный nation-state.

При этом у Советского Союза как у системы была ещё одна цель. Опасность преобладания гигантского русского народа и тем самым срыв через его политику национальных проектов «малых наций» была осознана ещё В. Лениным и побудила его сформулировать своего рода доктрину сдерживания «старшего брата», «великодержавный шовинизм» которого был признан «в 1000 раз опаснее буржуазного национализма» других народов страны. От русских отделили этнографические массы населения западных регионов для реализации нерусских национальных проектов Украины и Белоруссии, а великороссов оставили именно на положении «населения»: им единственным было отказано в создании своей национальной республики. Центральная союзная республика — РСФСР — была лишь вторым этажом СССР, не являясь, в отличие от всех других, национальным формированием. Так, при торжестве националистической мысли в масштабах всего Союза был найден способ не допустить создания единственно русской нации как несоразмерно большой и традиционно воспринимаемой как вечно опасной для цивилизованного мира.

Экс-РСФСР, современная Российская Федерация, представляет собой ровно ту же систему национальной политики, что была и в СССР — она её в прямом смысле слова «продолжает». С отпадением вроде как дозревших до самостоятельной жизни наций в ней остались старые «автономии», в которых процессы нациообразования ещё идут и, хотя и развиваются по нарастающей, всё же далеки до завершения. Русские по-прежнему не имеют каких-либо своих органов самоуправления даже на уровне культурной жизни, благодаря чему создание их нации просто невозможно — по крайней мере до той поры, пока все малые народы РФ не созреют до отделения от «матки». В результате Российская Федерация представляет собой довольно странный политический организм: исторический огрызок Империи, она является государством и не архаичным, и не ненациональным, а потому и попрежнему неописуемым ни языком западной политологии, ни понятиями старой русской культуры.

То, что нынешняя РФ — не стат, хорошо видно просто из того, что у неё нет единого общества, функцией которого она бы была (разве что его пытаются смоделировать в языке через словечко «россияне»). Но и государством её можно назвать только в силу слабо отрефлексированной языковой традиции. Носителем какого-либо домодерного проекта она также не является: к Царству, к Империи современная Россия имеет отношение только через формально установленное «продолжение». РФ не имеет своей идентичности, разве что воспринимает себя как результат сложной линии исторических «преемств» и «продолжений» прежних «государственностей». Она не имеет и никакого принципа своих границ: начерченные большевиками границы РСФСР сами по себе ни для кого не священны, а какой-либо объективной неполитической данности они не соответствуют. При этом все соседи РФ воспринимают её как потенциальную угрозу, из-за чего её геополитическое поле нестабильно. Это не удивительно: внутренняя структура РФ не вписывается в господствующие международные нормы (и не nation-state, и не федерация наций), а внешние формы ничем не определены, по сути случайны, и потому могут как угодно изменяться в зависимости от политической линии, проводимой центральной властью. При этом сама логика развития такого государства предполагает в будущем распад, тождественный советскому, что представляет опять же серьёзную опасность дестабилизации для всех смежных регионов.

Субъективно постсоветский проект России терпит крах, так как в существующую систему международных отношений он не вписывается, а основная цель всей политики постсоветского геополитического пространства — интеграция в западное сообщество — для него оказалась блокирована. Но объективно этот проект ещё работает, и работает весьма эффективно, продолжая дело прежнего СССР по формированию в Евразии новых наций, а также блокируя любые процессы нациообразования у русских. При этом сама государственность РФ как бы отделена от населения: россияне в массе своей нелояльны, но не потому, что у них силён протестный потенциал, а просто потому что отсутствуют какие-либо механизмы установления лояльности. Старые социальные и символические системы, которые были актуальны ещё сто лет назад, давно распались и забыты, а новых нет. На Западе взамен старых были созданы новые — это та самая технология nation-state, ставшая всеобщим стандартом и теоретически обеспечивающая лояльность каждого гражданина. Однако в России она недоступна.

По сути, вопрос развития современной российской государственности состоит в альтернативе государства и стата. «Государство» предстаёт как понятие, настолько утратившее свои смыслы, что воспринимается только как наследие истории, как «продолжение» прежде бывшего (а потому в целом как раз адекватное нашим современным реалиям) — современное российское государство учреждается положением «так сложилось исторически» и ничем более. Стат же определяет актуальное состояние общества, соответствующего модерным формам.

Если приглядеться ко многим идущим в современной России политическим дискуссиям, то мы увидим за ними именно это противостояние: я бы его сформулировал как спор «государственников» и «этатистов» (если воспользоваться ещё одним случаем заимствования в русском языке этого корня — в данном случае через французское посредство). Думаю, здесь нет спора о статусе «продолжателя»: учреждение государственности (в значении «стата») через общество («нацию») не отменяет старые линии исторической преемственности и юридического продолжения. Однако меняет основы системы: на место исторического фатума ставится народ. Не стоит здесь видеть и альтернативу между «почвенническим» и «западническим» подходами. Со стороны «этатистов» обыкновенно актуализируется необходимость использования старой, имеющей глубокие исторические корни русской идентичности. А «государственниками» часто заявляется необходимость изобретения новой «государственной» идентичности, нивелирующей «раскалывающую общество» национальную русскую. Всё это делает такой спор структурно сложнее и содержательно богаче. Поиск формы общественной жизни неизбежно упирается в вопрос о её субъекте, превращаясь в столь привычные для русской культуры поиски себя.