Крепостное право

     В 1999 г. западный юрист подводила итоги законодательной деятельности в новой России.

Россия не стала ни правовым государством, ни экономикой регулируемого рынка [...] Парадоксальным образом принятие, среди больших трений, Конституции в декабре 1993 года ознаменовало конец краткого периода конституционализма в России [...] Без боязни противоречия я сказала бы, что Россия живет в состоянии «стабильной неуравновешенности» (2).

     «Стабильная неуравновешенность» (desequilibre stable) как суждение о состоянии России в 1999 г. близко соответствует перманентной революции (revolution permanente), кюстиновскому диагнозу 1839 г. (3) «Предпочитаемая размытость» закона означает радикальное, по-настоящему революционное презрение к уставному (писаному) праву в пользу норм, создаваемых прагматически конкретно в каждой ситуации, конечно с какой-то оглядкой на принципы права, но без веры в их стабильность, по настроению, как случится, из практических или страстных соображений.

     Как назвать ситуацию, когда нормы поведения, не только неписаные, но и подробные предписанные безусловно существуют, но не предполагают правления права, а создаются существующей властью и подвластными ad hoc из понимания человека и ситуации и гибко меняются по обстоятельствам? Что стабильно в этой системе? Швейцарский юрист думает, что стабильна только неуравновешенность. Мы интуитивно ощущаем, что в нашем обществе, при всей неопределенности ситуации с конституцией и правами человека, существует жесткая норма. Это ощущается на каждом шагу, например при получении паспорта и регистрации. Западной правовой дисциплине у нас соответствует не менее прочная, но другая по сути норма.

     В нашем обществе стабильно закрепление человека и его статуса задним числом в рамках ситуативно сложившегося вокруг него и в отношении его права. Например, рождение и место жительства человека случайны, но как только он записан в паспортном столе, место жительства жестко закрепляется за ним. Стабилен не закон, который течет, как конституция, которая переписывалась на протяжении восьмидесяти лет 4 раза полностью, а инерция записи о лице и вещи. Для этой черты правовой реальности есть старое слово: крепость. Частый в старом русском языке, эпитет крепкий потом заменяется словами сильный, крутой. Крепость, или крепь, в смысле жесткого закрепления, удостоверения — так назывался документ, например «на ту землю крепость» (1534). Крепостное, или крепостное, право создавалось в ситуации опять же законодательной неопределенности и исправляло текучесть, неясность закона жесткостью вводимого порядка.

     Не находят никаких следов крепостного права в Швеции, Норвегии (это будет иметь значение для дальнейшего, когда мы будет говорить о скандинавских началах нашей государственности). В континентальной Европе, включая даже Данию, servage (4) в разной форме существовал всего дольше, пожалуй, в Германии, собственно, вплоть до наполеоновских войн.

     В России дело происходило примерно так. Переписывание населения для учета податей и военной службы началось незапамятно рано. Для удобства сбора налогов создавались условные «сотни», «миры», или «общины». Подать платилась и рекруты выставлялись не отдельно семьями, а миром. Естественно, если из общины кто-то выезжал, за него надо было платить остальным. Поэтому свои же своих не отпускали, пока желающий отъехать не поставлял вместо себя «жильца», который брал на себя его долю в подати. Община была связана круговой податной порукой. Уйти можно было только полностью расплатившись, расквитавшись по всем текущим и будущим обязательствам и с общиной и с богатым человеком, у которого была арендована земля (у крестьян земли как правило, по крайней мере в центральной России, не было) или взята ссуда например для покупки семян для сева. Для ухода из общины были назначены неделя до Юрьева дня, 26 ноября, полное окончание всех полевых работ, и неделя после. Иначе крестьянин считался беглым.

     Понятно, что хотя то была и жесткая связанность, однако не личная, а денежная. Такая же денежная круговая порука общины (верви) записана и в «Русской правде» XI в. Вдруг, именно к началу XVII в., предположительно в связи с какими-то не дошедшими до нас указами Бориса Годунова, крестьяне оказались жестко прикреплены к земле и лично к хозяину земли. Отмена Юрьева дня предположительно случилась около 1592 г. С 1597 г. в документах прекращается всякое упоминание о Юрьеве дне и множатся указы о беглых. Историки с удивлением замечают, что нет документа о введении крепостного права. Правительство не велело ввести крепостное право, а пошло на поводу начавшейся почему-то тенденции крестьян идти в полную личную зависимость от хозяев земли. По Ключевскому, крепостное право произошло не от законодательства, а от заметно участившихся актов гражданского права. Возможно, происходило что-то подобное тому, как в наше время с уходом людей из неприбыльных государственных учреждений в частные фирмы отношения приобретают характер личной зависимости.

     Таким образом, оказывается, что главным документом, зафиксировавшим крепостное право, стала всеобщая перепись 1592 г. Крестьяне были объявлены крепкими земле в последующие примерно 15 лет на тех местах, где их застала перепись. Государству это было выгодно. Стабилизировались налоги и поставка рекрутов. Параллельно шло распространение на закрепленного таким образом крестьянина холопского права, древнего права владельца на личность подданного. «Во второй половине XVI в. крестьянское право выхода замирает само собой, без всякой законодательной отмены его, прямой или косвенной» (5). Крестьянина мог теперь только вывезти другой хозяин.

     Другим основанием, помимо переписи, для закрепления крестьянина была странным, но опять же характерным образом жесткая фиксация сложившегося положения дел как нормы, «старины», т.е. того, что крестьянин уже жил на этом месте десять лет и больше.

     Таким образом, государство не было против того, чтобы крестьяне прочно сидели на своих местах, наоборот, но не предписывало, чтобы они шли в личную зависимость к хозяевам. Победоносцев, как и Ключевский, думает, что напрасно искать точных юридических документов, утверждавших крепостное право в XVII в.

Целью власти было не определить отношения крепостных людей к владельцам, а обеспечить свои собственные государственные и финансовые интересы; определение юридических свойств того или другого отношения крепостных людей к владельцу вовсе не входило в расчет правительства (6).

     Аналогично тому было бы напрасно искать в указах и постановлениях о коллективизации 1929 г. распоряжение о запрете для крестьян    выезжать из своей деревни, села. Наоборот, существовало распоряжение сельскому совету выдавать колхознику паспорт. Сильнее недеятельного, слишком идеального писаного права была, однако, норма прикрепления человека к его ситуации. Закона о закреплении крестьян по месту жительства не было, и если бы он был, то соблюдался бы не строже других законов. Здесь действовала другая, жесткая норма, норма крепости как фиксации сложившегося положения дел. Пониманию особенности крепостного права опять поможет еще одна современная параллель. Мы знаем, что регистрация в трехдневный срок в Москве, во многих других городах, хотя и противоречит конституции, на практике жестко осуществляется. Интересно следующее. По закону

местом жительства [гражданина] признается место, где гражданин постоянно или преимущественно проживает (7).

     Если я, однако, явлюсь в паспортный стол и скажу, что уже давно постоянно проживаю в Москве и на этом основании имею право на регистрацию, то... лучше мне так не поступать. Норма регистрации, безусловно, несравненно сильнее конституции и конституционного закона. С другой стороны, мы все знаем, что прописку в Москве получить можно, поступив, например, на государственную службу.

     Такая же смесь подвижности и жесткости существовала в крепостном праве. Помещик мог продать крестьянина, но крестьянин мог (до Екатерины II) сам купить себе крепостных. Несвободный человек не имел права подписывать финансовые документы на большие суммы (указ 14.2.1761 запрещал крестьянам обязываться векселями и вступать в поручительства, а заемные письма разрешал давать только с дозволения владельцев) — и мог обходить таким образом налоги на денежные операции, под честное слово торгуя на миллионы рублей без документов.

     Очередной виток инфляции законов и указов произошел при Петре I. Нормы ответственности за беглых возросли вне всякой меры. Указ 1706 г. предписывал конфискацию поместий приемщиков, указ 1704 —смертную казнь за пропуск срока возвращения беглых. Но по отзывам современников страшных петровских указов боялись меньше чем прежнего десятирублевого штрафа по Уложению 1649 г. за аналогичные провинности. 

     Тем же явочным порядком, как утвердилось крепостное право, оно шло к своей отмене. Против стабильных 45% крепостных от  общего    числа крестьян в 1747—1837 гг. к 1857 г. их было уже только 37,5%. Важнее то, что крепостное право по сути дела никогда не было признано народом. При Екатерине II с 1764 по 1769 в Московской губернии было убито 30 помещиков и помещиц при 5 покушениях на убийство. 1572 дворянина погибли в пугачевском бунте. С 1835 по 1854 по неполным данным были убиты 131 помещик и 21 управляющий при 62 покушениях на жизнь тех и других. До самого освобождения в 1861 г. крестьяне считали помещика, как при древнейших раздачах населенных имений, царским слугой, а свое подчинение — особой формой царского жалованья за дворянскую службу. Посошков: «крестьянам помещики не вековые владельцы», «они владеют ими временно», «а прямой их владетель — всероссийский самодержец» (8). В начале правления Павла I разнесся очередной слух, что крепости больше не будет, всё будет «государщина», и каждый раз с подобным слухом возникали бунты. Екатерина II признала в 1767 г.:

Пророчествовать можно, что если за жизнь одного помещика в ответ и в наказание будут истреблять целые деревни, то бунт всех крепостных деревень воспоследует, и что положение помещичьих крестьян таково критическое, что окроме тишиной и человеколюбивыми учреждениями — ничем избегнуть [волнений] не можно. Итак, прошу быть весьма осторожны в подобных случаях, дабы не ускорить и без того довольно грозящую беду, если в новом узаконении не будут взяты меры к пресечению сих опасных следствий. Ибо, если не согласимся на уменьшение жестокости и умерение человеческому роду нестерпимого наказания, то и против воли сами оную [свободу] возьмут рано или поздно.

     Екатерина охладела к крестьянскому вопросу, когда поняла, что он не решается законным порядком.

Где только начнут его трогать, он нигде не подается.

     Манифест Александра II от 19.3.1856 о парижском мире с его фразой о законах равно для всех справедливых, всем равно покровительствующих, был понят как секретный договор с Францией об освобождении крестьян. В том же марте Александр II заверял депутацию московского дворянства:

Слухи носятся, что я хочу объявить освобождение крепостного состояния. Это несправедливо, а от этого было несколько случаев неповиновения крестьян помещикам. Я не скажу вам, чтобы я был совершенно против этого: мы живем в таком веке, что со временем это должно случиться. Я думаю, что и вы одного мнения со мною; следовательно, гораздо лучше, чтобы это произошло свыше, нежели снизу.

     При неопределенности и разном толковании законов государственная и общественная  жизнь держится тем, что мы назвали крепостным правом в широком смысле слова, имея в виду жесткое закрепление сложившегося положения вещей такого типа, как в начале XVII в. была закреплена ситуация главных работников земли, крестьян, зафиксированная в переписи 1692 г. Мы убеждаемся, что в основном наши государственные и правовые документы имеют характер крепости, закрепления положения, человека, владения. Есть большой контраст между гибкостью закона, который может быть многократно повернут вплоть до последнего официального или чаще неофициального решения о нем, и крепостью этого принятого решения. Не очень существенно, фиксируется или нет оно на письме. Во втором случае его тем труднее обжаловать и отменить. Оно надолго или навсегда определяет статус, судьбу того или тех, о ком оно выносится. Прочен не сам по себе закон, а постановление, гласно или негласно принятое по гибкому закону. На практике всякая крепость со временем, конечно, тоже теряет силу. Но в любом случае она остается действеннее закона.

     Мнение, что отсталость России сказывалась в существовании крепостного права, которого на Западе собственно почти никогда не было, придется полностью пересмотреть. На Западе ту же роль играл закон. Наша крепость соответствует по значимости, по весомости, по соблюдаемости закону на Западе. Будем говорить, что место закона у нас занимает крепостное право. Явление крепости одинаково сильно и в уставных, и в неуставных отношениях. Пример крепости в неуставных отношениях — прозвище, выдаваемое, особенно в деревнях, надежнее, чем паспорт, на всю жизнь и в основном определяющее навсегда статус того, за кем оно закреплено. К праву прозвище отношения не имеет. Оно род крепости.

     Экскурсом в крепостное право, возникшее именно как крепость, не в результате правовых актов, мы проясняем разницу между законом и порядком. Отчасти старому пониманию крепости соответствует теперешний термин порядок. Можно говорить: при неопределенности закона жесткой рамкой общества, государства становится порядок. Иностранный наблюдатель, принадлежащий к традиции жесткого закона и основания общественного закона на порядке, а не на крепости, склонен не учитывать или не замечать строгость крепостного права у нас. Он видит текучесть, размытость, неопределенность (flou) наших законодательных структур и думает, что тем дело ограничивается:

В России любят говорить о порядке, но не о норме, обязанности, ответственности [...] Царит расплывчатая неопределенность [...] Впечатление, что дверь остается постоянно полуоткрыта и всегда можнопроскользнуть, передоговориться, помедлить, за быть об обязательстве, правит отношениями между личностями и между учреждениями или предприятиями (9).

     Введем для ситуации, которую французский наблюдатель 1839 г. называет перманентной революцией, а французский наблюдатель 1999 г. стабильной неопределенностью, термин свобода права. Будем обозначать им, с одной стороны, свободу каждого трактовать здесь и теперь закон применительно к обстоятельствам и, с другой стороны того же листа, свободу создавать для каждого случая новый писаный или неписаный закон. Поскольку краткий период конституционализма, окончившийся в 1993-м, был, конечно, не единственный у нас (10), и всегда всё тонуло в том же сочетании внешней неопределенности и внутренней жесткости, трезвый наблюдатель уже не может надеяться на какой бы то ни было серьезный результат (кроме, конечно, камуфлирующего) от очередного нового периода правового законотворчества. От продолжающейся интенсивной работы над философией и теорией права можно однако ожидать прояснения нашей ситуации.

L’avenir d’un régime de droit en Russie se joue dans les mentalités et les comportements, et non principalement dans les réformes constitutionnelles ou juridiques (11).

     Наиболее отстаиваемым, самым жизненно важным правом у нас остается, как сказано, возможность попрежнему, как всегда, толковать, применять существующие уставные нормы так, что по существу для каждой ситуации они создаются новые. К нашей свободе права, однако, требуется важное добавление. Она уживается с продолжающимся уважением к крепостному праву, т.е. к письменному или бесписьменному жесткому закреплению сложившихся порядков, статусов, приемов. Не очень утрируя, можно сказать, что право и власть создаются, с поправкой на масштабы, заново на каждом месте и в каждый момент человеческого поступка.

     Вернемся к заключению маркиза де Кюстина, что русский народ полюбил угнетение (12). Если взять в угнетении черту бесправия, то мы теперь слышим это слово по-новому. Право отсутствует как обязательное и для меня тоже. Бесправие означает правотворчество, и мое тоже, в каждый данный момент. Мой статус определяется не правом, которое я сам создаю и всегда могу изменить, а жестким закреплением решений обо мне и моих обо всём. При отсутствии стабильного закона неписаным законом остается всеми уважаемое крепостное право, т.е. моя несвобода внутри того, что мне суждено, того, в чем моя доля. Жесткость крепостного права смягчается тем, что в той мере, в какой оно становится правом, оно в свою очередь оказывается гибким. В этом смысле надо трактовать замеченную Кюстином одновременно уродливую скованность и неподорванную мощь русского народа.

     Социальная структура у нас чрезвычайно сложна. Для западного наблюдателя юридическая система представляется слишком запутанной, крайне неудобной, сбивающей с толку. Он предпочел бы жесткость права, но без крепостной жесткости закрепления статуса. Впечатление неопределенности правил в России, однако, неверно. Жизнь здесь подчинена жестким писаным и, конечно, в основном неписаным правилам. Таково, например, давнее неписаное правило, или практика, не фиксируемая законом, согласия следствия и суда, ведущая к тому, что приговоры, противоречащие следствию (т.е. оправдательные), практически судами первой инстанции никогда не выносятся.

     Пример введения крепостного права в самом конце XVI — начале XVII вв. показывает, что при нечеткости или даже отсутствии закона о прикреплении крестьян к земле и к личности землевладельца это прикрепление, хотя и опиралось просто на материалы переписи населения, было более жестким, чем любой закон, при общей русской способности обходить законы. Впечатление туманности или размытости права в России, таким образом, неверно. Оно касается только лицевого, официального законодательства, прежде всего Конституции. Она действительно неопределенна и двусмысленна. Но эта неопределенность не распространяется на так называемые подзаконные акты, приказы и инструкции министров, другие акты органов государственного управления.

     Недооценка жесткости действующих у нас правил есть не только у иностранцев, но и у нас самих. Мы, например, не знаем и иногда не можем знать тех подзаконных актов, по которым действует милиция, останавливая на улице людей. Причина незнания не в том, что эти акты могут быть закрытыми. Когда французская наблюдательница констатирует в 1994 г., что

сегодня русский человек свободен, но чувствует себя униженным. Ценности, о которых он мечтает и которые всего лучше отражают его состояние духа, это потребность справедливости и уважения к личности (13),

     то она справедливо отмечает иллюзию свободы в «русском человеке», неготовность замечать крепость властных порядков. От нежелания их знать происходит чувство униженности у человека, вынужденного подчиняться непонятному и неизвестному. Та же французская наблюдательница, опираясь на новую статистику клиентуры психиатрических лечебниц в России, замечает:

Согласно русским психиатрам, один из определяющих факторов неуравновешенности личности — неопределенность (l’imprécision) режима, в котором он живет (14).

     Лучше говорить о впечатлении неопределенности режима. Для желающего видеть и понимать усвоение действительных действующих в стране норм права не представляет слишком большой трудности. Часто отсутствует только воля этого добиться. В результате возникает конфликт между воображаемой неопределенностью и реальной крепостью правовой системы в нашей стране. Философия права призванапомочь прояснению ситуации.

     Герцен сформулировал и свободу права, и право порядка в России, когда сказал, что во Франции можно делать что угодно, но думать как все, в Германии — думать что угодно, но делать как все, а в России — думать и делать что угодно, пока тебя не остановят.

     Хотя порядок и право часто не различаются в повседневности, разница между ними всегда отчетливо ощущается. Право переживается как свое, порядок как чужое. Господство порядка, а не права, создает общую тоску по правде, которую начинают считать трудной или неприступной.

     Крепостное право, право закрепления человека в положении, на которое он кем-то, более сильным, старшим, самим собой, обречен, было бы то же самое, что кастовая система, если бы не свобода права. Крепостной остается таким до тех пор, пока сам в свою очередь не продиктует свои условия, т.е. сам выступит последней инстанцией суда в своей ситуации.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

ПРИМЕЧАНИЯ:

(1) Редакция благодарит О. Е. Лебедеву за любезно предоставленную возможность публикации главы из готовящегося к печати 2-го, исправленного и дополненного, издания книги В.В. Бибихина «Введение в философию права». Текст печатается с сохранением авторской пунктуации. В угловых скобках примечания публикатора (примеч. ред.).

(2) Marie Mendras. La préférence pour le flou: Pourquoi la construction d’un régime démocratique n’est pas la priorité des Russes // Débat. Paris 1999,№ 107, p. 35—50.

(3) В. В. Бибихин цитирует книгу маркиза де Кюстина «Россия в 1839 году» (Астольф де Кюстин. Россия в 1839 году. В 2 т. М.: Из-во им.Сабашниковых, 1996). «[…] По какому праву стали бы мы попрекать российского императора его властолюбием? разве тирания революции в Париже уступает чем-то тирании деспотизма в Санкт-Петербурге? И всё же наш долг перед самими собой — сделать здесь одну оговорку и установить различие в общественном устройстве обеих стран. Во Франции революционная тирания есть болезнь переходного времени; в России деспотическая тирания есть перманентная революция (revolution permanente)» (I, 222) (примеч. ред.).

(4) Серваж — вид феодальной зависимости крестьян средневековой Западной Европы. Он характеризовался личной связью серва (фр. serf — крепостной, от лат. servus — раб) с его сеньором и значительным ограничением личных и гражданских прав. (примеч. ред.).

(5) <В.О. Ключевский. Сочинения. В 9 т.: курс русской истории. М.: Мысль, 1989. Т .2. С. 301>.

(6) Энциклопедический словарь Ф. А. Брокгауза и И. А. Ефрона, т. 32. СПб, 1895. С. 681.

(7) Гражданский кодекс, гл. 3, ст. 20.

(8) Цитируется «Книга о скудости и богатстве» (1724) русского экономиста и предпринимателя И. Т. Посошкова (примеч. ред.).

(9) Marie Mendras. La préférence pour le flou..., p. 43. 

(10) Ср. проекты М.М. Сперанского.

(11) «Будущее режима права в России разыгрывается главным образом в умах и в жизненном укладе, а не в конституционных или юридических реформах» (Marie Mendras. La préférence pour le flou..., p. 50).

(12) «В России всякий бунт кажется законным, даже бунт против разума, против Бога! Ничто из того, что служит угнетателям, не считается здесь достойным почтения, даже то, что во всех других странах именуют святым. Там, где порядок лежит в основе угнетения, люди идут на гибель ради беспорядка; там всё, что ведет к мятежу, принимается за самоотверженность. Ловлас и Дон Жуан предстают в такой стране освободителями исключительно оттого, что преступают закон; когда правосудие не пользуется уважением, в почете оказывается злодейство!.. Вся вина в этом случае возлагается на судей! Злоупотребления правительства так велики, что всякое повиновение ему встречается в штыки, в презрении к добронравию здесь признаются точно таким тоном, каким в любом другом месте сказали бы: “Я ненавижу деспотизм!”» (II, 172). «Не умея восстать против угнетения, русские зато умеют томиться и стенать» (II, 228) (примеч. ред.).

(13) Annie Daubenton. Russie, d’un état l’autre. Editions de l’Aube 1995. P. 218.

(14) Ibid. P. 221.